Неточные совпадения
Вам
на роду написано
Блюсти крестьянство глупое,
А нам работать, слушаться,
Молиться за господ...
Чувство гнева
на жену, не хотевшую
соблюдать приличий и исполнять единственное постановленное ей условие ― не принимать у себя своего любовника, не давало ему покоя.
— Да вот, как вы сказали, огонь
блюсти. А то не дворянское дело. И дворянское дело наше делается не здесь,
на выборах, а там, в своем углу. Есть тоже свой сословный инстинкт, что должно или не должно. Вот мужики тоже, посмотрю
на них другой раз: как хороший мужик, так хватает земли нанять сколько может. Какая ни будь плохая земля, всё пашет. Тоже без расчета. Прямо в убыток.
— Пошли ко мне
на дом, чтобы закладывали поскорей коляску тройкой, — сказал он слуге, подававшему ему бифстек
на серебряном горячем
блюде, и, придвинув
блюдо, стал есть.
И Татарин с развевающимися фалдами побежал и через пять минут влетел с
блюдом открытых
на перламутровых раковинах устриц и с бутылкой между пальцами.
На что Чичиков отвечал всякий раз: «Покорнейше благодарю, я сыт, приятный разговор лучше всякого
блюда».
Последние слова он уже сказал, обратившись к висевшим
на стене портретам Багратиона и Колокотрони, [Колокотрони — участник национально-освободительного движения в Греции в 20-х г. XIX в.] как обыкновенно случается с разговаривающими, когда один из них вдруг, неизвестно почему, обратится не к тому лицу, к которому относятся слова, а к какому-нибудь нечаянно пришедшему третьему, даже вовсе незнакомому, от которого знает, что не услышит ни ответа, ни мнения, ни подтверждения, но
на которого, однако ж, так устремит взгляд, как будто призывает его в посредники; и несколько смешавшийся в первую минуту незнакомец не знает, отвечать ли ему
на то дело, о котором ничего не слышал, или так постоять,
соблюдши надлежащее приличие, и потом уже уйти прочь.
— Есть у меня, пожалуй, трехмиллионная тетушка, — сказал Хлобуев, — старушка богомольная:
на церкви и монастыри дает, но помогать ближнему тугенька. А старушка очень замечательная. Прежних времен тетушка,
на которую бы взглянуть стоило. У ней одних канареек сотни четыре. Моськи, и приживалки, и слуги, каких уж теперь нет. Меньшому из слуг будет лет шестьдесят, хоть она и зовет его: «Эй, малый!» Если гость как-нибудь себя не так поведет, так она за обедом прикажет обнести его
блюдом. И обнесут, право.
Каких гонений, каких преследований не испытал, какого горя не вкусил, а за что? за то, что
соблюдал правду, что был чист
на своей совести, что подавал руку и вдовице беспомощной, и сироте-горемыке!..
Покамест ему подавались разные обычные в трактирах
блюда, как-то: щи с слоеным пирожком, нарочно сберегаемым для проезжающих в течение нескольких неделей, мозги с горошком, сосиски с капустой, пулярка жареная, огурец соленый и вечный слоеный сладкий пирожок, всегда готовый к услугам; покамест ему все это подавалось и разогретое, и просто холодное, он заставил слугу, или полового, рассказывать всякий вздор — о том, кто содержал прежде трактир и кто теперь, и много ли дает дохода, и большой ли подлец их хозяин;
на что половой, по обыкновению, отвечал: «О, большой, сударь, мошенник».
Насыщенные богатым летом, и без того
на всяком шагу расставляющим лакомые
блюда, они влетели вовсе не с тем, чтобы есть, но чтобы только показать себя, пройтись взад и вперед по сахарной куче, потереть одна о другую задние или передние ножки, или почесать ими у себя под крылышками, или, протянувши обе передние лапки, потереть ими у себя над головою, повернуться и опять улететь, и опять прилететь с новыми докучными эскадронами.
Заметив, что закуска была готова, полицеймейстер предложил гостям окончить вист после завтрака, и все пошли в ту комнату, откуда несшийся запах давно начинал приятным образом щекотать ноздри гостей и куда уже Собакевич давно заглядывал в дверь, наметив издали осетра, лежавшего в стороне
на большом
блюде.
Татьяна любопытным взором
На воск потопленный глядит:
Он чудно вылитым узором
Ей что-то чудное гласит;
Из
блюда, полного водою,
Выходят кольца чередою;
И вынулось колечко ей
Под песенку старинных дней:
«Там мужички-то всё богаты,
Гребут лопатой серебро;
Кому поем, тому добро
И слава!» Но сулит утраты
Сей песни жалостный напев;
Милей кошурка сердцу дев.
Они хранили в жизни мирной
Привычки милой старины;
У них
на масленице жирной
Водились русские блины;
Два раза в год они говели;
Любили круглые качели,
Подблюдны песни, хоровод;
В день Троицын, когда народ
Зевая слушает молебен,
Умильно
на пучок зари
Они роняли слезки три;
Им квас как воздух был потребен,
И за столом у них гостям
Носили
блюда по чинам.
Она уже успела нарезать ломтями принесенный рыцарем хлеб, несла его
на золотом
блюде и поставила перед своею панною.
И она опустила тут же свою руку, положила хлеб
на блюдо и, как покорный ребенок, смотрела ему в очи. И пусть бы выразило чье-нибудь слово… но не властны выразить ни резец, ни кисть, ни высоко-могучее слово того, что видится иной раз во взорах девы, ниже́ того умиленного чувства, которым объемлется глядящий в такие взоры девы.
При этом всегда они брали с собой кутью
на белом
блюде, в салфетке, а кутья была сахарная из рису и изюму, вдавленного в рис крестом.
Он сам ко Льву попал
на блюдо.
Но в этот вечер они смотрели
на него с вожделением, как смотрят любители вкусно поесть
на редкое
блюдо. Они слушали его рассказ с таким безмолвным напряжением внимания, точно он столичный профессор, который читает лекцию в глухом провинциальном городе обывателям, давно стосковавшимся о необыкновенном. В комнате было тесно, немножко жарко, в полумраке сидели согнувшись покорные люди, и было очень хорошо сознавать, что вчерашний день — уже история.
Самгина сильно толкнули; это китаец, выкатив глаза, облизывая губы, пробивался к буфету. Самгин пошел за ним, посмотрел, как торопливо, жадно китаец выпил стакан остывшего чая и, бросив
на блюдо бутербродов грязную рублевую бумажку, снова побежал в залу. Успокоившийся писатель, наливая пиво в стакан, внушал человеку в голубом кафтане...
Посреди стола и поперек его,
на блюде, в пене сметаны и тертого хрена лежал, весело улыбаясь, поросенок, с трех сторон его окружали золотисто поджаренный гусь, индейка и солидный окорок ветчины.
На пороге одной из комнаток игрушечного дома он остановился с невольной улыбкой: у стены
на диване лежал Макаров, прикрытый до груди одеялом, расстегнутый ворот рубахи обнажал его забинтованное плечо; за маленьким, круглым столиком сидела Лидия;
на столе стояло
блюдо, полное яблок; косой луч солнца, проникая сквозь верхние стекла окон, освещал алые плоды, затылок Лидии и половину горбоносого лица Макарова. В комнате было душисто и очень жарко, как показалось Климу. Больной и девушка ели яблоки.
На двух остальных полках какие-то ящички, коробки, тарелки,
блюда, пустые бутылки, одна — в форме медведя.
Мать быстро списывала какие-то цифры с однообразных квадратиков бумаг
на большой, чистый лист, пред нею стояло
блюдо с огромным арбузом, пред Варавкой — бутылка хереса.
Самгину казалось, что шея этого человека гораздо шире головы и голова не покоится
на шее, а воткнута в нее и качается
на ней, точно арбуз
на блюде, которое толкает кто-то.
К собору, где служили молебен, Самгин не пошел, а остановился в городском саду и оттуда посмотрел
на площадь; она была точно огромное
блюдо, наполненное салатом из овощей, зонтики и платья женщин очень напоминали куски свеклы, моркови, огурцов. Сад был тоже набит людями, образовав тесные группы, они тревожно ворчали;
на одной скамье стоял длинный, лысый чиновник и кричал...
Дома огородников стояли далеко друг от друга, немощеная улица — безлюдна, ветер приглаживал ее пыль, вздувая легкие серые облака, шумели деревья,
на огородах лаяли и завывали собаки.
На другом конце города, там, куда унесли икону, в пустое небо, к серебряному
блюду луны, лениво вползали ракеты, взрывы звучали чуть слышно, как тяжелые вздохи, сыпались золотые, разноцветные искры.
Но и за эту статью все-таки его устранили из университета, с той поры, имея чин «пострадавшего за свободу», он жил уже не пытаясь изменять течение истории, был самодоволен, болтлив и, предпочитая всем напиткам красное вино, пил, как все
на Руси, не
соблюдая чувства меры.
Перешли в большую комнату, ее освещали белым огнем две спиртовые лампы, поставленные
на стол среди многочисленных тарелок,
блюд, бутылок. Денисов взял Самгина за плечо и подвинул к небольшой, толстенькой женщине в красном платье с черными бантиками
на нем.
Столовая Премировых ярко освещена,
на столе, украшенном цветами, блестело стекло разноцветных бутылок, рюмок и бокалов, сверкала сталь ножей;
на синих, широких краях фаянсового
блюда приятно отражается огонь лампы, ярко освещая горку разноцветно окрашенных яиц.
Но опытный глаз человека с чистым вкусом одним беглым взглядом
на все, что тут было, прочел бы только желание кое-как
соблюсти decorum [видимость (лат.).] неизбежных приличий, лишь бы отделаться от них. Обломов хлопотал, конечно, только об этом, когда убирал свой кабинет. Утонченный вкус не удовольствовался бы этими тяжелыми, неграциозными стульями красного дерева, шаткими этажерками. Задок у одного дивана оселся вниз, наклеенное дерево местами отстало.
— Разве умеет свои выгоды
соблюсти? Корова, сущая корова: ее хоть ударь, хоть обними — все ухмыляется, как лошадь
на овес. Другая бы… ой-ой! Да я глаз не спущу — понимаешь, чем это пахнет!
— О, это важно, — с комической строгостью произнес он, — за это надо было лишить вас… одного
блюда за обедом. — Он глядел
на нее все с большей лаской, с большей любовью.
Готовится ли его любимое
блюдо, она смотрит
на кастрюлю, поднимет крышку, понюхает, отведает, потом схватит кастрюлю сама и держит
на огне. Трет ли миндаль или толчет что-нибудь для него, так трет и толчет с таким огнем, с такой силой, что ее бросит в пот.
Она молча приняла обязанности в отношении к Обломову, выучила физиономию каждой его рубашки, сосчитала протертые пятки
на чулках, знала, какой ногой он встает с постели, замечала, когда хочет сесть ячмень
на глазу, какого
блюда и по скольку съедает он, весел он или скучен, много спал или нет, как будто делала это всю жизнь, не спрашивая себя, зачем, что такое ей Обломов, отчего она так суетится.
Минут через десять Штольц вышел одетый, обритый, причесанный, а Обломов меланхолически сидел
на постели, медленно застегивая грудь рубашки и не попадая пуговкой в петлю. Перед ним
на одном колене стоял Захар с нечищеным сапогом, как с каким-нибудь
блюдом, готовясь надевать и ожидая, когда барин кончит застегиванье груди.
Уныние поглотило его: у него
на сердце стояли слезы. Он в эту минуту непритворно готов был бросить все, уйти в пустыню, надеть изношенное платье, есть одно
блюдо, как Кирилов, завеситься от жизни, как Софья, и мазать, мазать до упаду, переделать Софью в блудницу.
Счастье их слишком молодо и эгоистически захватывало все вокруг. Они никого и ничего почти не замечали, кроме себя. А вокруг были грустные или задумчивые лица. С полудня наконец и молодая чета оглянулась
на других и отрезвилась от эгоизма. Марфенька хмурилась и все льнула к брату. За завтраком никто ничего не ел, кроме Козлова, который задумчиво и грустно один съел машинально
блюдо майонеза, вздыхая, глядя куда-то в неопределенное пространство.
Вчера она досидела до конца вечера в кабинете Татьяны Марковны: все были там, и Марфенька, и Тит Никонович. Марфенька работала, разливала чай, потом играла
на фортепиано. Вера молчала, и если ее спросят о чем-нибудь, то отвечала, но сама не заговаривала. Она чаю не пила, за ужином раскопала два-три
блюда вилкой, взяла что-то в рот, потом съела ложку варенья и тотчас после стола ушла спать.
А этот ни
на нее, ни
на кухарку Устинью не взглянет, когда та подает
блюда, меняет тарелки.
Она сунула свою руку ему под руку и подвела к столу,
на котором стоял полный, обильный завтрак. Он оглядывал одно
блюдо за другим. В двух хрустальных тарелках была икра.
— Боже мой! — говорил Райский, возвращаясь к себе и бросаясь, усталый и телом и душой, в постель. — Думал ли я, что в этом углу вдруг попаду
на такие драмы,
на такие личности? Как громадна и страшна простая жизнь в наготе ее правды и как люди остаются целы после такой трескотни! А мы там, в куче, стряпаем свою жизнь и страсти, как повара — тонкие
блюда!..
Она принимала гостей, ходила между ними, потчевала, но Райский видел, что она, после визита к Вере, была уже не в себе. Она почти не владела собой, отказывалась от многих
блюд, не обернулась, когда Петрушка уронил и разбил тарелки; останавливалась среди разговора
на полуслове, пораженная задумчивостью.
«Зачем так много всего этого? — скажешь невольно, глядя
на эти двадцать, тридцать
блюд, — не лучше ли два-три
блюда, как у нас?..» Впрочем, я не знаю, что лучше: попробовать ли понемногу от двадцати
блюд или наесться двух так, что человек после обеда часа два томится сомнением, будет ли он жив к вечеру, как это делают иные…
«Разумеется, вперед: к Галлоперскому маяку, — отвечает дед, — уж, чай, и виден!» Вследствие этого
на столе чаще стала появляться солонина; состаревшиеся от морских треволнений куры и утки и поросята, выросшие до степени свиней, поступили в число тонких
блюд.
Между множеством наставленных
на столе жареных и вареных
блюд, говядины, баранины, ветчины, свинины и т. п. привлекло наше внимание одно
блюдо с салатом из розового лука.
Впрочем, из этой великолепной картины, как и из многих других, ничего не выходило. Приготовление бумаги для фотографических снимков требует, как известно, величайшей осторожности и внимания. Надо иметь совершенно темную комнату, долго приготовлять разные составы, давать время бумаге вылеживаться и
соблюдать другие, подобные этим условия. Несмотря
на самопожертвование Гошкевича, с которым он трудился, ничего этого
соблюсти было нельзя.
Я все думал, как обедают по-португальски, и ждал чего-нибудь своего, оригинального; но оказалось, что нынче по-португальски обедают по-английски: после супа
на стол разом поставили ростбиф, котлеты и множество
блюд со всякой зеленью — все явления знакомые.
Там явились все только наши да еще служащий в Ост-Индии английский военный доктор Whetherhead.
На столе стояло более десяти покрытых серебряных
блюд, по обычаю англичан, и чего тут не было! Я сел
на конце; передо мной поставили суп, и мне пришлось хозяйничать.
Конечно, нужно иметь матросский желудок, то есть нужен моцион матроса, чтобы переварить эти куски солонины и лук с вареною капустой — любимое матросами и полезное
на море
блюдо.